Рецензия на: «Остановка зимним вечером у леса. Доклад про архитектуру». Перформанс Татьяны Гордеевой и Екатерины Бондаренко. Центр им. Вс. Мейерхольда
В разные эпохи к телу относились по-разному: в античности – прославляли, в средневековье считали глубоко греховным. Возродить культ тела отчасти удалось Ренессансу, и позже еще одному Возрождению, в начале ХХ века. Мы же живем в парадоксальное время: с одной стороны, изображения нагого тела вездесущи, с другой – нагота в публичном пространстве по-прежнему под запретом. Но ведь тело, в том числе нагое, – главный материал перформанса. Что же с этим парадоксом современному перформеру делать?
Экспериментировать, пытаться раздвинуть границы и изменить ракурсы – вот ответ Татьяны Гордеевой и Екатерины Бондаренко. Во времена нового средневековья экспериментировать с наготой непросто, но этим двум смелости не занимать. Первая – обладатель первого дана айкидо, танцовщица, хореограф и педагог, открывшая в самом сердце балетного консерватизма, АРБ им. Вагановой, радикальнейшую магистратуру по «художественным практикам современного танца». Другая – шеф-драматург Новой сцены Александринского театра; обсуждая свое тело, из какого материала оно сделано, Екатерина сообщает: «из очень твердого – металл».
«Остановка зимним вечером у леса» – цитата из стихотворения Роберта Фроста. У спектакля есть подзаголовок: «Доклад про архитектуру». Но все эти слова представляются случайными: и цитата, и поэт, и тема доклада, скорее всего, могли бы быть иными. Как случайны и те строки, которые, открывая наугад разные книги, зачитывает Екатерина. «Спасибо!», «Достаточно!» – бросает ей на это танцующая Татьяна. Неслучайно здесь только нагое тело. Почти все реплики перформеры произносят, сбросив рабочие халатики, белый и голубой, под которыми ничего нет. Не остается никакого «фигового листка», который всегда выглядит порочнее, чем полная обнаженность (вспомним, что Адам и Ева прикрыли наготу, когда поверили в свой грех). Раздевание это прозаично, в нем отсутствуют эротика и соблазн.
Уже раздевшись, перформеры остаются подчеркнуто серьезными, смотря на экраны ноутбуков, произносят «умные речи», обращаются друг к другу сугубо официально: «коллега» и «Вы». Только их обнаженность и «дублирование» жестов (одна повторяет непроизвольную жестикуляцию другой) напоминают зрителю о том, что это – не академическая лекция. И еще – рисование черным фломастером на теле условных знаков: букв и даже целой стихотворной строфы Роберта Фроста. На игровой характер происходящего указывает и кое-что в содержании перформанса, где, к примеру, с назойливостью упоминается некий Георгий (его хитроватая физиономия возникает на экране в самом начале спектакля). И еще о не вполне серьезном характере действа молча, но красноречиво говорит очаровательная, добрая и интеллигентная улыбка Екатерины. Я бы за такую улыбку что хочешь сделала.
Табу на показ обнаженного тела связаны с нашими стереотипами восприятия наготы. Увы, визуальная поп-культура приучила связывать наготу с сексом или насилием, и потому, в частности, мы часто видим в обнажении угрозу нашему душевному спокойствию. Очень трудно снять «завесы» с глаз (авторы называют «завесами» свои халатики) и увидеть наготу такой, какая она есть: не опасной выходкой, провокацией или запретным соблазном, а – просто телом, живым и несовершенным. Под одеждой оно остается тем же самым телом. Когда, в финале, Татьяна и Екатерина снова надевают халаты, они начинают перечислять уязвимые места своих тел –линию спины, испорченную балетом, правую грудь, деформированную в результате кормления младенца, – маркируя их фломастером не на коже, а прямо на ткани. И, напротив, тело без одежды может не только указывать на уязвимость и беспомощность, но и служить костюмом и даже броней. Так происходит, к примеру, в перформансах Ванессы Бикрофт, где обнаженные женщины, стоящие симметричными рядами, неподвижные, неулыбающиеся, похожи на манекенов, «неестественны», а потому – устрашающи (об этом – эссе Джоржио Агамбена «Нагота»).
В нашем случае нагота перформеров – скорее, их открытость происходящему, знак эксперимента с неизвестным концом. Результат его не должен прийти в форме какого-то определенного вывода или морали: например, осуждения социальных табу или религиозных запретов. Сила эксперимента – в его процессуальности и в том, что в него вовлекается и зритель. Чтобы это произошло, сначала надо снять табу, страх перед наготой: предупредить несколько раз (на билетах, программках, словесно), что в спектакле показано нагое тело. Положить на сиденья бумажки с фамилиями зрителей, тем самым аннулируя их анонимность (чтобы не создать ситуацию, когда, прикрываясь ею, кто-то может проявить грубость или агрессию). Вовлечь зрителя в процесс создания спектакля, предложив заняться автоматическим письмом и придумать движения, которые затем исполнят перформеры. Наконец, сделать спектакль полузакрытым – всего для шести зрителей. Правда, в итоге их набирается больше, порядка десяти, но это сильно дела не меняет. Спектакль остается клубным, камерным – для тех, кто готов пересмотреть свои стереотипы, пройти свои полпути навстречу перформерам. К счастью, публика у перфомансов именно такая, разделяющая общую цель: экспериментировать, изменяться и развиваться. И все же, для этого перформанса пришлось найти зал, пройти в который можно только со служебного входа.
Участие в перформансе танцовщицы Татьяны Гордеевой обещает нам танец. Если говорить о физическом движении, то его почти нет. Татьяна воспроизводит последовательность жестов, предложенных зрителями, и еще выполняет недлинную и несложную связку. Екатерина, с ее нетренированным для танца телом, в какой-то момент имитирует движения Татьяны. Вот, кажется, и все. Но если понимать «танец» метафорически – как это делала, например, «бабушка современного танца» Айседора Дункан, – то он в спектакле присутствует в высокой концентрации. Мечтая вернуть Золотой век античности, Айседора не стыдилась наготы. Позиционируя себя как первую ласточку артистического человечества, она позаботилась о том, чтобы одежды на ней было как можно меньше. К счастью, ее твердая вера в красоту и благость всякого тела передавалась зрителям, которые тоже, конечно, были избранными, из образованного класса. Разделяя те же ценности, что Айседора, они видели в ней нимфу, вакханку, облеченную покровами античной телесности, скульптурной красоты. Между ними и танцовщицей существовало понимание и доверие.
Понимание и доверие, в конце концов, возникло и в «Остановке». «Такая хорошая атмосфера, даже не хочется уходить» – сказала после перформанса одна зрительница. И если кто-то в аудитории еще сомневался, что тело само по себе – не опасное и не уязвимое, не порочное и не чистое, то перформерам удалось их в этом убедить. Тело в перформансе – материал или экран, на который проецируются страхи, желания и ценности актеров и зрителей, и по поводу которых они могут вступить в контакт. Нагое тело бесконечно интересно – замечает создатель театральной антропологии Эудженио Барба. И интересно оно, прежде всего, именно тем, что позволяет вступить в контакт, в том числе, с самыми глубокими и тонкими своими чувствами.
Текст: Ирина Сироткина
